Спаситель

- Клиффорду больше не наливать. А то ещё домой его волочь, да Салли на руку тяжёлая, сам знаешь! Сэээм!.. Всё, хорош. Всё! Вино кончилось. Слышь, Сэм?
- А я ему: «Ах ты, сукина подлюга!..»
- Не бери у него ничего. Я взял зерно в том году – одна плесень. И рожа у него кривая.
- Телилась, телилась – с ночи маялась. Всё, говорит мой папаша, иди за мясником…

Наверное, любой священник странно смотрелся бы среди шумного трактира. Любой, но только не отец Джон Сальватор. Он сидел между двумя своими приятелями-фермерами, тянул из кружки тёплый эль, смеялся и подхватывал наиболее приличные из песен, доносившихся из самого нетрезвого угла. Смеялись фермеры, смеялись мясник, лавочник и хирург, в маленьком зале было тесно и накурено так, что хоть вешай ростовое распятие – не упадёт; на графство величественно опускались фиолетовые сумерки, и уставшие люди праздновали вечер. Хороший вечер.
        Почему бы смиренному служителю Господа не разделить со своей паствой радость отдыха? И не выпить светлого эля? Не поддержать непринуждённую беседу?

Надо быть в курсе дел своих прихожан… Хотя какой там приход! Сотня если наберётся, и то…

- Джон! Эй! Ты слушаешь или нет?

Отец Джон очнулся от ленивых размышлений. Напротив размахивал веснушчатыми руками и вращал глазами Том Хобсон, мастер влипать в истории и большой друг священника.

- …а они такие здоровые – ни разу не видал крупней! Я за ними, они, понятно, от меня… В лощину, потом в лесок, только туда я за ними не сунулся – кобыла ноги изломает… да и упёрлась она, правду сказать, что твой осёл. Ну, стою, соображаю, как быть. А волчиха у самых деревьев возьми и повернись! Я думал, далеко сильно…

- Застрелил? – спросил отец Джон для поддержания светского разговора. Он не любил охоты.
- Так нет же! – рыжий Том с досады гулко бухнул по столу лапищей. – Ты ж знаешь, как я стреляю. Не везёт, хоть ты тресни. Подранил только. Ушли… Сдохнет, наверное, а жалко: представь, вся белая!
- Уже перелиняли?
- Ну да. Волка я не сильно разглядел, а она – ну прямо бельмо на глазу! Любой завалит, да только… - и Том изобразил «руки-крюки».
- Не расстраивайся. Будто волков нет в округе, настреляешь ещё! Пойдём-ка лучше по домам.
- Да ты что, Джон! Рано по домам валить, вечер только начался! О! Глядите, кто пришёл! Донья Роза! Привет, Роза!
«Роза! Здорово, донья Роза!», «Джейк! Плесни донье виски! Роза, я угощаю!», «Иди к нам, Роза! Том, дубина, подвинься!» и, конечно, «Ой, донья! Погадаешь? Чур, мне первому! Я на той неделе ферму старого Нортона купил, так будет с неё толк или не стоило?»

Между столами, ловко огибая скамейки и успевая кивнуть и улыбнуться каждому, шла старая цыганка. Она двигалась на удивление легко и грациозно, несмотря на полноту и возраст; тёмное платье, блестящие глаза, длинные бусы и, разумеется, цветок в каштановых с сединой волосах. Донья Роза. Отец Джон подозревал, что она скорее испанка, чем цыганка; впрочем, талант гадалки от сомнений священника не страдал. Донья Роза наконец оказалась около стойки, подхватила низкий бокал и неторопливо отпила. Смуглое лицо её излучало довольство.

- Ещё рюмочку, молодые люди, и я ваша навеки, - пообещала она. Голос у Розы был чистый и высокий, он так же плохо сочетался с её обликом, как и невероятная непринуждённость движений. Она ведь старше меня, подумал отец Джон. Ей не меньше семидесяти. Что-то незаметно, чтобы её крутил артрит. Никогда не болела. Чудеса твои, Господи…

Второй бокал виски отправился со стойки в цепкие пальцы цыганки. Мигом опрокинув его в горло, Роза засмеялась, привстала и зашуршала юбкой. Неизвестно откуда появилась колода истрёпанных карт с чёрными рубашками. Фермеры загомонили, зазывая Розу к себе; таков был ритуал, потому что Роза устанавливала очерёдность самостоятельно, по какой-то ей одной известной схеме. Она скользила по тесному залу, присаживаясь то за один, то за другой стол, никогда не спрашивая, кому погадать. Чёрные карты мелькали пёстрыми картинками, и вот уже Крис МакМаренн – тот, что купил недавно ферму - удовлетворённо хмыкнул и потянулся за кошельком. Цыганке хватало пары минут – и вот уже кто-то озабоченно подсчитывает в уме возможный убыток, кто-то радуется удачной сделке, а Мэтт Гордон поспешно направился к дверям, двигаясь около стенки, чтоб не привлекать внимания. Умора! Будто никто не знает, что его жёнушка спит со всеми, кто подвернётся ей под… Лучше бы не по трактирам сидел, а дома жену караулил.

Неожиданно юбка прошуршала совсем близко от отца Джона. Донья Роза опустилась напротив, тасуя колоду одной рукой. «Мне, Роза!» - возликовал Рыжий Том. – «Плачу! Шерсть продал, так спросить хотел…»

Донья Роза его не слышала. Она смотрела прямо на отца Джона, и в сверкающих чёрных глазах её нарастали жалость и страх.

- Что ж ты, падре, - тихо сказала цыганка. – О нас думаешь, а о себе забыл. Год у тебя ещё, только год. Ты уж прости меня, Джон.

Карты лежали на столе, нетронутые. Донья Роза смотрела на священника, не отрываясь. Миг – и только шелест юбки остался висеть в воздухе, различимый в трактирном гаме, как след на свежем снегу.

- Удрала, - без особого огорчения констатировал Том. Ну и ладно, завтра, поди, увижу на рынке. Эй, Джон, ты что опять такой смурной? Э! Чего это там братцы затеяли?

Братцы (близнецы Хэтфорды, удивительно непохожие друг на дружку) затеяли, как обычно, соревнование «кто кого перепьёт», чем спровоцировали очередной подъём веселья в трактире. К тому времени, как считавшийся старшим Стэнли свалился под стол, ночь окончательно утвердилась над фермами, над холмами и лощиной, где Рыжий Том упустил своих волков. Над краем леса дрожала единственная бледная звезда. Пора и честь знать, запоздало подумал священник и стал прощаться с приятелями (не называть же «прихожанином» того же Хобсона, пусть и про себя!). Проверил под курткой, на месте ли распятие: один раз тяжёлый крест оборвался с цепочки, а отец Джон усмотрел в этом дурной знак и места себе не находил. Распятие нашлось через месяц у крыльца, на видном месте; то ли кто-то нашёл и вернул таким анонимным способом, то ли… Вобщем, цепочка сделалась в два раза толще, а отец Джон чуть что хватался за святой символ.

Кроме блёклой, будто испуганной звёздочки над лесом в небе не наблюдалось никаких светил. До домика отца Джона было не так уж и далеко. Он шёл в полной темноте, не спотыкаясь; бывали ночи и потемнее. Миссионер в Африке и на тихоокеанских островах, отец Джон Сальватор видел много тёмных ночей. Из мглы выступил неуклюжий силуэт часовенки; а в крошечном домике при ней и жил отец Джон. Священник обрадовался и ускорил шаг.

Ступил из темноты в темноту, повернул выключатель. Две комнатки, одна из которых – прихожая и кухня, другая – кабинет и спальня. Маленькая электрическая плитка и деревянные стулья, высокая кровать под шотландским пледом и стол с книжками. И плетёный половик на полу. Всё. Что ещё нужно скромному служителю Господа, к тому же одинокому и в годах?
Отец Джон усмехнулся. «Год ещё, только год».

Он не слышал, чтобы старуха ошибалась.

Священник сел на кровать и тихонько, будто украдкой от самого себя, вздохнул. Умирать было жалко. Джону Сальватору было шестьдесят пять лет; он много путешествовал по миру в качестве миссионера, неся Слово Господне в Господом же забытые уголки и знал, что прожил жизнь не зря. Рука неуверенно протянулась к Новому Завету на прикроватной тумбочке; Отец Джон вздохнул вторично и решил не обманывать себя. Искать утешения в Библии не хотелось.

Хотелось сидеть, уставившись в одну точку, и упиваться сожалением.

Отец Джон погасил свет. Он подозревал, что уснуть сегодня ему будет трудно, но ошибся. Он задремал под шорох листьев черёмухи под окном; в доме было тихо, очень тихо, разве что поскрипывали старые половицы.

Нет.

Что-то ещё.

Сквозь сон отец Джон услышал хриплый, прерывающийся шёпот. У голоса не было окраски; что-то шло в темноте, повторяя одни и те же слова, но он не мог уловить смысла. Туман навалился сырым тяжёлым одеялом, сквозь монотонный шёпот донеслось «оооаах...», вроде бы послышались лёгкие шаги. Отец Джон вырывался из тяжёлого сна, а тот не отпускал – стоны, шаги и тихий голос.

«Помоги ей, священник!» - прозвучал неожиданно близко и чётко этот голос из сна, и отец Джон проснулся.

- Тьфу ты, дьявол, - сказал он вслух. – Прости, Господи.

Это всё донья Роза, подумалось ему. Испугался, старый крот, а ещё миссионер.

- Отец наш, Сущий на небесах… - начал он шёпотом, и тут в дверь постучали.

Отец Джон быстро сел и уставился на дверь. Электронных часов с подсветкой табло у него не было, обычные настенные висели около дверей, неразличимо поблёскивая стрелками в темноте. Ну поздно, ну и что, с досадой на себя думал отец Джон, одевая на ходу халат. Ничего приятного, конечно. Явно к умирающему на отпущение.

Он щёлкнул выключателем и сбросил крючок.

Тот, кто стоял на пороге, держал на руках женщину. Очень светлые, почти белые с лёгким оттенком желтизны волосы её свешивались почти до земли, и это было сказочно красиво и печально. Высокая, крупная в кости, но худая; бледная до зелени, с плотно сомкнутыми веками. Живая.

       Отец Джон кивнул и раскрыл дверь шире.

- Заходите, прошу. Можешь устроить её пока вот здесь, в кресле. Я сейчас возьму всё, что надо…

Отец Джон кивнул посетителю на широкое старое кресло в углу кухни и направился в спальню – переодеться, надеть распятие и взять Библию. Он не слишком удивился визиту среди ночи: в соседних деревнях не было ни церквей, ни духовенства, поэтому работы у отца Джона всегда хватало. Приходилось не раз срываться посреди ночи, чтобы успеть отпустить грехи иному поздно раскаявшемуся страдальцу. А что женщину принесли сюда – тоже неудивительно. Вероятно, дело совсем плохо – побоялся оставлять одну. До часовни всё-таки ближе, чем до клиники в Милсберри… Впрочем, сейчас поглядим.

Отец Джон вошёл в комнату и остановился на пороге.

Теперь, при электрическом освещении, он как следует разглядел своего посетителя. Ночной гость по-прежнему стоял посреди комнаты. Девушку он не отпустил, и, кажется, не замечал тяжести её тела. Он был на голову выше отца Джона; длинные, ниже плеч, тёмные волосы свешивались на лицо, и священник не мог рассмотреть цвета глаз. Зато он только сейчас заметил, что и мужчина, и неподвижная девушка одеты нетипично для фермеров или работников - в охотничьи сильно ношеные костюмы. Отец Джон скосил глаза и забеспокоился: обуви на пришельцах не было.

- Помоги ей, священник, - сказал вдруг темноволосый, и отец Джон вздрогнул. Это был голос из кошмара – глухой и низкий. Слова прозвучали на одной ноте, будто голос не слушался говорившего… или тот просто отвык говорить. – Я её обожаю.

Отец Джон выпрямился. Теперь он смотрел в глаза ночному гостю. Они оказались зелёными, с тёмными белками. Выражение их было хорошо знакомо старому миссионеру.

Там было только отчаяние. Без надежды, без страха и злости.

- Помоги ей, - повторил гость. – Твой друг застрелил её. Я зализал рану, но не успел. Она теряла кровь… Сыграй со мной в «ловца душ», священник.

И всё сразу стало ясно. Будто убрали с глаз мутное стекло.

Отец Джон повернулся и пошёл назад в спальню. Из нижнего ящика стола, из-под стопки писем и папки с открытками, он достал деревянную плоскую коробку. Прошуршали исписанные пожелтевшие листы, а замок схватил пальцы – будто куснул слегка. В коробке сухо брякнуло.

«Ты что? Ты не посмеешь этого сделать! Она оборотень, сатанинское отродье!»
«Неважно.»
«Ты ведь не посмеешь. Он не имеет права настаивать, и он не будет мстить, ты ведь знаешь.»
«Они просят о помощи и надеются на меня. Когда зверю, попавшему в западню, не остаётся ничего другого, он может прийти к человеку. У кого хватит совести добить такого?»
«Душа! Да у неё не может быть души!»
«Неужели?»
«Он всё равно проиграет. А если выиграет, ты умрёшь. Только год! как думаешь, знала ли о них Роза? Год после выигрыша? Или действительно всего год? И когда ты умрёшь, если так оно и есть? Может, они перекусят тобой, падре?»
«Заткнись».
«Ты мертвец».
«Отец наш, Сущий на небесах, да святится Имя Твоё, да сделается царствие Твоё…»

Женщину опустили на кровать. Со стола исчез чайник и стопки книг, на него легла чистая скатерть. Отец Джон открыл коробку, развернул её на петлях, как шахматную доску, и утвердил на скатерти, зажёг настольную лампу. Комната моментально окунулась во мрак с ярким освещённым пятном стола.

- Я играю Чёрной Судьбой, не по принуждению, - произнёс он ритуальную фразу.
- Я играю Белой Судьбой, не по принуждению, - сдавленно отозвалась тьма.

Они сели по сторонам стола и стали смотреть, как на почерневшей от времени доске в узорной рамке появляются клетки Судьбы женщины, умирающей на жёсткой койке священника.

…Слова «не по принуждению» действительно были не более чем ритуальными. Любой попытавшийся сыграть не по своему желанию – за деньги или от нечего делать – погибал через несколько дней. Пытающийся заставить кого-то играть вместо себя умирал на месте.

Если и есть на свете способ заставить отлетающую душу повернуть назад – то это вот эта доска, «ловец»… Отец Джон знал, что таких досок было около двенадцати. Его «ловец» достался ему от наставника. «Я не знаю никого, кто понесёт эту ношу лучше тебя, Джон», - сказал ему старенький падре Альберто на прощание. И молодой миссионер унёс с собой свёрток в промасленной тряпке – почерневший ящик с фигурками. Фигурок было три. Светлая, почти белая, держала перед собой длинный прямоугольный щит. Тёмная – когда-то её, наверное, выкрасили соком какого-то растения – скрестила на груди два кинжала. У третьей, покрытой голубой эмалью, были молитвенно сложены руки.

Чёрная Судьба. Белая Судьба. Душа.

Тёмные клетки. Светлые клетки. Пёстрые спирали на деревянной доске; вот три белых участка подряд, вот тёмное пятно, вот снова два белых, а вот тёмная ветка – что случилось тогда, почему она пошла по тёмному пути? Ах, да. Она же оборотень, для неё не существует добра и зла… Голубую фигурку – в центральное поле, куда ведут все линии. Чёрная и Белая Судьбы - по разные стороны доски. Провести их по клеткам своего цвета – это не так просто, потому что на любой доске хватает и тёмного, и светлого - и встать в центре рядом с Душой. Белая Судьба – живи. Чёрная Судьба – хватит. В счёт проигравшей стороны, разумеется. Жизнь проигравшего всегда сокращается – на какой срок, предсказать невозможно.

«…только год!» - вспомнил вдруг отец Джон.

       Неважно.

       Ничего, кроме одного: не имеет значения, сколько клеток «твоего» цвета проявилось на доске. Провести по этим клеткам свою Судьбу нужно силой мысли; на время стать деревянной фигуркой, скрестить на груди ножи или поднять светлый щит.

       Оборотень опустил взгляд на доску. Светлая фигурка покачнулась и передвинулась сразу на три поля. Игра началась.

***

       «Вправо. Вперёд. Вперёд. Вправо. Назад и ещё вправо. Вперёд».

       Нельзя ослаблять внимание. Раз упустив Судьбу из вида, власти над ней уже не вернуть; останется резной человечек и неудачник-игрок. Проигравший.

       Но отец Джон понимал, что в этот раз не проиграет. Оборотень выдохся. Белая Судьба подобралась совсем близко к центру доски, и от Души её отделяло не больше двух клеток. Но, похоже, там ей и суждено было остаться.

       Тёмные жилистые руки оборотня переплелись, как будто он хотел сломать себе запястья, а Белая Судьба не могла сдвинуться с места. Чёрная височная прядь, свесившаяся на лицо, на глазах теряла цвет, становясь серебристо-пегой. Из-под плотно сомкнутых век тянулись мокрые дорожки.

Отец Джон и Чёрная Судьба стояли на краю центрального поля. Казалось, маленькие ножи блестят, как бронзовые; из угла, где стояла кровать, послышался хриплый вздох. Волосы закрывали подушку и свешивались до пола, как светлое полотно. Она почти ушла – покорившаяся Душа готовилась оставить тело, переставшее быть надёжной оболочкой.

       Какого цвета были твои глаза, белая волчица?

       Только год…

Отец Джон поднял глаза и выпрямился, и Чёрная Судьба, потерявшая контроль, упала и покатилась по клеткам. Всё равно теперь, где светлые, где тёмные.

Всё равно. «Ловец душ» принимает отказ в процессе игры, если она начата по правилам, и отказавшийся считается проигравшим.

Оборотень услышал стук упавшей фигурки и открыл глаза. Белая Судьба покачнулась, но теперь это не имело значения. Чёрная Судьба скатилась с доски и лежала у края клетчатого поля вверх лицом. Фигурка Души, казалось, светилась в полумраке.

Отец Джон молча встал и подошёл к кровати. Женщина дышала тихо и ровно, чуть приоткрыв рот – влажно поблёскивали острые кромки зубов. Вот шевельнулись под веками глазные яблоки – она теперь спала, и ей что-то снилось. За спиной священника скрипнул отодвигаемый стул. Оборотень осторожно поднял женщину на руки, и она улыбнулась, не открывая глаз. Отцу Джону показалось, что воздух стал вязким и зыбким, как в давешнем сне; медленно и легко оборотень шёл к двери, по-прежнему будто не ощущая веса своей ноши.

На пороге ночной гость обернулся.

- Я не забуду этого, священник. Она волк от рождения. Это я сделал её человеком. Прощай.

- Как её зовут? – сам для себя неожиданно спросил отец Джон.

- Лоба, - прозвучал из темноты ответ. Было тихо – ночная тишина на самом деле состоит из тысяч звуков, но шагов среди них не было, это уж точно. Старый священник прислонился к косяку и слушал ночь; надо было собрать «Ловца» обратно в коробку, погасить свет и ложиться спать, но где там…

Он ждал смерти.

***

Дверь трактира глухо бухнула; на только что вымытой стойке подпрыгнули кружки. Бармен Джейк поморщился, потом разглядел на пороге Рыжего Тома и привычно потянулся к бочке с ореховым элем.

- Ага, продажная душа! – радостно завопил Том, так же привычно сцапав со стойки кружку. – Так и торчишь тут, как пень? Сам скоро забродишь, как дрожжи… Сыпани-ка мне печенья к пиву, не жадничай! Я никак сегодня первый посетитель?

Джейк кивком указал в самый дальний и сумрачный угол.

За столом, заставленным пустыми кружками, сидел отец Джон. Том открыл рот: он никогда ещё не видел друга в таком состоянии.

- Говорит, волки к нему приходили, - вполголоса сообщил Джейк. – Всю ночь играли то ли в шахматы, то ли в карты, а наутро ушли. Я доктору Саммеру позвонил уже, он из клиники сразу сюда.

Отец Джон слышал это, но слова проплывали мимо, не трогая сознание. Он ещё не знал, что на другом краю деревни донья Роза разбросала карты по столу, сгребла, недоумевая, и снова собрала, а потом подхватила юбки и теперь быстро шагала к трактиру, охая и бормоча: «старая стала… прости, падре, напугала я тебя поди…».

На опушке леса волки, почти чёрный и ярко-белый, разделывали клыками-кинжалами лучшую тёлку Тома Хобсона. Позднее Том будет гадать, как тёлка могла пропасть из закрытого стойла – не могут же волки отодвинуть тяжёлый засов, да ещё и вернуть его потом на место? Голова любимицы Тома лежала на камне, который фермеры называли Волчьим Алтарём и всегда старались обойти стороной. Среди кровавых пятен можно было бы различить буквы и даже сложить их в имя, но читать, понятное дело, было некому.

Темнело; над лесом уже висела бледная звезда, постепенно разгораясь всё ярче и ярче.

***